Выставки в Уфе: магический театр Михаила Павлюкевича

Искусство Михаила Павлюкевича живет зыбкой пронзительностью нашего странного времени – своей уникальной тактильностью, в магии прикосновения – как детский сон или пыльца бабочки. Пересекая магистральные маршруты современного искусства, его животворная пластическая материя сохраняет свое присутствие в переживании невозможного, мерцающую и трепетную фактурность предгорьев Урала.

Пограничного пространства, совмещающего в себе Европу и Азию. В его слоях таится вечное ностальгическое чувство живого дыхания летящего уральского ветра, которое всегда ощущаешь, где бы ты ни находился.

«Пространство», – говорит Джеймс Джойс, – и есть наше присутствие в мире, и называется оно – живая рана сердца». Именно так видит реальность Михаил Павлюкевич, рассматривая ее стереоскопично, приближаясь к ней вплотную, дотрагиваясь до ее поверхности, ее рельефов, ниши впадин, превращая далёкое в близкое, и близкое транслируя в величественное. В пластике художника масштабы абсолютно теряются, меняются все пространственные ориентиры – сознание обретает телесность, накапливает критическую массу и погружается в магический мир видимого-тактильного-глубинного.

«Люблю появление ткани», - свидетельствует Осип Мандельштам, не разделяя поэтической речи и речи визуально-пластической. Их образность в творчестве Михаила Павлюкевича двоится, собирается вновь, мерцает в своей полюсности единой сущностью трогательно и беззащитно как улыбка ребенка. Живая феноменальность художественного пространства наполняется стихией вопроса-ответа, формой и трансформацией, перетекая друг в друга в той же неожиданности, как корпускула становится волной. Мир Михаила Павлюкевича органично живет в этих диалогических состояниях, двигаясь по оси времени и пространства, возвращая в наше виртуальное измерение культурную память и память детства. Этот мир существует в странных формах, знакомых и вместе с тем неузнаваемых, слишком необычных, чтобы признать, что они сотворены человеком. Их образы говорят нам об их органическом происхождении, где царствует магия света в зеркальном преломлении. Они хранят на себе и в себе следы космоса, драматургию своего пути, свою неземную, нерукотворную изначальность. Они предстают перед нами драгоценными объектами, привезенными из дальних странствий, перешедшими в другую материю, другую образность. Их измерения погружены, как выразился Осип Мандельштам в своем «Разговоре о Данте», «в анатомию дантевского глаза, столь естественно приспособленного для вскрытия культуры будущего времени». Материя, к которой прикасается рука художника, рождает чудо преображения и провоцирует на отзывчивость, на действие, одухотворяя ее вещественность, готовность к новому рождению – и далее дает ей новое продолжение, формирует ее сущность в естестве страдательного залога, в абсолютном сочувствии к миру. Она открывается своей тканью – предельно простой и изначальной как матрица жизни.

Художник буквально преображается в алхимика, в его технологии входит ворожба с красками, с особыми пигментными субстанциями. Они сочетают в себе магическую рукотворность с надличными свидетельствами, превращая композицию в таинственный образ новой вещественности. Картинный сгусток письма Михаила Павклюкевича становится подобным геоландшафту – тексту Земли, гадательному панцирю черепахи, манускрипту с позднейшим вкраплениями, испещренному новыми слоями, обращенными в прошлое и будущее. Его произведения начинают явно походить на нашу планету, увиденную из космоса – прозрачную и таинственную, с голубыми океанами и зелеными материками, окруженную ноосферой, интеллектуальной пространственной средой. В этой художественной системе Михаил Павлюкевич совершенно уникально переживает классический иконологический сюжет «Чудо Св.Георгия о змие». Его драматургия, сохраняя свою супрематическую контурность, актуализирует диалог цвета и света, двигаясь как волна, соблюдая фазовость построения композиции и ритм душевных состояний самого художника. Св.Георгий побеждает, его подвиг завершен, но сама идея победы длится вечно, она торжествует каждое мгновение нашей жизни, она происходит в каждом из нас.

Художник ищет устойчивость в точках нелинейного равновесия, в вариативных покачиваниях и колебаниях, обращаясь к древнейшей форме сосредоточивания – медитации. В её слоях таится универсальная художественная мысль византийского средневековья, их образы, скрещиваясь в Строгановской иконе, транслируют новое европейское видение Пауля Клее, оптику русского авангарда и постмодернистский контекст.

В этих изысканных артистических формах оживают все архетипы культуры, образуя особый «фокус» в серии композиций, посвященных Вермееру, сосредотачивая в себе великое детское чувство удивления перед подлинной художественной реальностью.

Искусство Михаила Павлюкевича живет естественной органикой, меняет перспективы в ритмических состояниях равновесия, рассматривая мир одновременное фрагментами и в предельной целостности. Локальность человеческой жизни, ее замкнутость в драгоценной оправе, её калейдоскопичность и, вместе с тем, глубочайшее единство становятся в своей мистериальности для художника полнотой бытия, воплощаясь в идеалы прустовского «утраченного времени», сдвигаясь в сторону символики фундаментальных культур – северного Ренессанса и буддийской Японии 18 века. Обладая каноничностью, иконология Михаила Павлюкевича при всей своей абсолютной пластичности живет внутренним незримым словом, тем голосом, с которого начинается Великая книга, провозглашая, что « в начале было Слово».

Это слово раскрывается как лепестки цветка, как цветущее древо, как естественный организм, которым движет Творец, упорядочивая хаос и транслируя сокрытый «текст». Его конструкция обладает свойством иероглифа, зримостью, абсолютной визуальностью и внутренним кодом мифо-поэтической фразы, где прячется вся история искусства, явленная в образности Вермеера.

Искусство Михаила Павлюкевича повисает в границах будущего, в его эстетической экологии, в феномене охранительных символов, никогда не забывая о катастрофах, о былых драмах, превращая трагическое в гармонические идеалы и образы счастья художественной реальности.

Виталий Пацюков

искусствовед, куратор, автор теоретических исследований в области современного искусства

ГЦСИ.