- 4 июня 1989 года я запомнила как один из самых страшных дней моей жизни. В то время я была клиническим ординатором на кафедре анестезиологии и реаниматологии 21-й больницы, которая была открыта всего-то пять лет назад.
Тот роковой день пришелся на мой отпуск, и о катастрофе я услышала по радио. Мне позвонили из больницы - всех, кого можно, отзывали из отпусков. Мы все собрались в отделении распределить участки работы. Те коллеги, которые уже вернулись с места катастрофы, рассказывали потом, как видели искореженные полыхающие груды металла и живые факелы, бегающие по полю. Их первостепенная задача была поймать этих людей, находящихся в состоянии шока. Дезориентированные люди в отчаянии разбегались, убегали в лес... Их догоняли, накрывали одеялами.
Люди, оказывается, горят синим цветом...
Первое, что я почувствовала, подходя к реанимации - страшный запах гари. Этим стойким запахом было пропитано буквально все. Он долгие годы преследует меня ассоциацией кошмара тех дней. Гарью были пропитаны халаты врачей, одежда, стены - абсолютно все.
На пострадавших людей в реанимации было невозможно смотреть без слез. Я никогда не знала, что волосы, когда обгорают, превращаются в какой-то колтун, и было ощущение, что у всех этих больных на голове расплавленная пластмасса. Я ножницами состригала эти волосы, люди стонали, мы пытались говорить с теми, кто мог говорить, ведь у многих были обожжены дыхательные пути. А что было с лицами... Обгоревшие веки, обуглившиеся носы... Мне больше всего запомнилась одна девочка, у которой обожжено было 70% поверхности тела и она все время у меня слабым голосом спрашивала зеркало. А я каждый раз говорила, что, к сожалению, забыла его взять, или оно разбилось, или я его не нашла... На следующий день девочка опять спрашивала про зеркало.
Везде стоял постоянный стон, ведь боль от ожогов - одна из самых сильных, а тут горело все тело... Было невероятно больно смотреть на обожженные пальцы, а у некоторых их совсем не было...
Я помню, что тогда у меня не унималась дрожь в руках, руки тряслись, особенно когда мы пинцетами старались из кожи вытащить вплавленные туда вещи, одежду, кусочки железа...
У многих девочек обожженные черные ноги почему-то были в мелкую полоску. Я не могла понять, что за полоски. Наш заведующий Загир Загирович тогда сказал: "А это колготки. Они вошли в тело и сгорели вместе с ногами. Это следы от колготок".
В те дни все смешалось - день, ночь... Наши врачи совершали каждодневный подвиг, работали почти круглосуточно, как на передовой. Помню, как наш уважаемый и знаменитый Ефим Иосифович Сендерович чуть не упал однажды, виновато улыбнувшись: "Ничего страшного, это у меня от усталости".
Некоторый пациенты не понимали, где находятся, не верили, что вырвались из полыхающего ада. Почти ежедневно мы кого-то хоронили, и каждая утрата была ужасна. Ведь в наших битком набитых палатах реанимации были в основном дети и подростки. Это был целый вагон, в котором ехали в пионерский лагерь Адлера дети. А когда начали прибывать их родители и родственники, то смотреть на них было невероятно трудно и страшно. От непосильного горя многие буквально сходили с ума. Родные пострадавших искали своих детей, подходили к каждому ребенку с надеждой узнать, найти... Те, кто не находил родных, увозил потом из Улу-Теляка колбу с землей с места трагедии. Всем им давали такие колбы...
Еще я помню, как к нам прилетел из Хьюстона (штат Техас) военный Boeing, оснащенный современным оборудованием для оказания первой помощи при комбустиологии, то есть при ожогах. Такой целый военный американский госпиталь! И было приятно ощущать это единение, мы на себе прочувствовали настоящую дружбу народов. Американские медики точно так же плакали вместе с нами, когда кто-то умирал. Я помню врача, с которой мы вместе ставили одной девочке трахеостому, а она через некоторое время умерла... И мы обнялись с той американкой и просто рыдали вдвоем, очень было жалко малышку. Я считаю, что в таких ситуациях обязательно должно быть эмоциональное плечо. Это самое важное в период большой беды и общего горя.
- Это был первый год моей работы на Скорой, куда я устроился санитаром. В день катастрофы у меня был выходной, мы загорали с другом на речке и обратили внимание на большое количество вертолетов в воздухе. Уже дома я узнал о катастрофе и сразу же поехал на работу узнать, нужна ли помощь. Бригады уже все работали, доставляя пострадавших с вертолетной площадки за Госцирком в больницы Уфы. Сейчас там все застроено домами, а тогда было голое поле. Я помню, как отвозили больных в 21-ю и 18-ю больницу. Еще, конечно, в ожоговый центр, но его забили сразу.
Те наши сотрудники, которые выехали на само место катастрофы, рассказывали страшные вещи. К самому очагу их не пускали, пострадавших людей выносили к машинам Скорой, кто-то даже сам доходил пешком. Обгоревшая одежда, слезшая кусками кожа... И страшный запах гари и тлеющей плоти...
Помню, что организация спасения была на высоком уровне. Мы перевозили больных, которым уже была оказана первая помощь, наша задача была максимально быстро привезти их в больницы. Некоторых, особо тяжелых, мы отправляли в Москву, доставляя их уже из больниц до аэропорта и помогали загружать их в самолеты...