Момент истины. В июле 44-го

На Великой войне в ходе боев на передовой судьба каждого полка висела на волоске кабельной связи. Есть связь – и полк живет; нет связи – и полк обречен, сначала на бездействие, потом на уничтожение. И такое происходило не только в первый год войны, но даже в июле 44-го, когда общее наступление советских войск уже было не остановить.

А тут, на узком участке фронта, немцы, сконцентрировав огонь своих орудий, остановили форсировавший ночью реку Неман стрелковый полк. И полку, чтобы удержаться на этом небольшом плацдарме, требовалась немедленная поддержка артиллерии. Но связь с артдивизионом на нашем берегу оборвалась. И орудия во мраке ночи, не имея координат стрельбы, молчали, как немой приговор полку, брошенному на вражеском берегу.

Командир артдивизиона ясно понимал, что добровольца-связиста, готового плыть к тому берегу, ни два связанных подручных бревнышка, ни стоящая на них катушка кабеля, ни темнота не защитят от беспрерывных вражеских пуль и снарядов, что кипятили черные воды Немана. Доброволец вошел в воду, держась одной рукой за связку бревен, и тихо слился с мраком.

Когда стало понятно, что Неман своего не отдаст и связи не будет, отчаявшийся командир молитвенным взглядом благословил второго добровольца. Но и этот исчез вослед первому.

Командир знал, что если орудия его дивизиона не начнут стрелять, на рассвете расстреляют уже его самого, как не выполнившего приказ командования. И вдруг у молчащих орудий, в сопровождении офицеров штаба, явился сам командир дивизии.

– Звезду Героя тому, кто восстановит связь! – выкрикнул комдив перед строем, храня в душе одну надежду – на молодое бесстрашие, что ни в огне не горит, ни в воде не тонет.

Строй остался замершим, как будто никто не слышал, что прокричал комдив. 

Мой дядя, отец Алсу (моя сестра Алсу –  профессор МГУ, она достала архивные документы, по которым написан рассказ – прим.автора), попал на фронт безусым юнцом, и потом усов не носил, но зато на мое: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром,» – всегда, как бы накручивая невидимый ус старого солдата, имел, что сказать, особенно о своем самом главном, я бы сказал, Бородинском сражении, где его часть отступила, но сам дядя победил.

Его призвали семнадцатилетним, и больше полугода, до исполнения совершеннолетия в сентябре 43-го года, он находился в учебном военном лагере – в общевойсковом училище. Самый старший брат писал ему с фронта, чтобы он мотал на ус все получаемые там знания и постарался попасть в артиллерию, где, как считалось, выживаемость выше.

А тут в мае матери пришла похоронка на второго старшего брата. Брат был командиром пехотного отделения, то есть тем, у кого кровь в жилах закипает, когда он первым встает в атаку, увлекая за собой бойцов, и первым встречает вражьи пули. И потом, пока бойцы перебинтовывают его, своего командира, истекающего дымящейся кровью, у них самих кровь в жилах стынет, незаметно стынет, чтобы закипеть в следующую атаку.

Дядя думал о матери, которая, проводив на фронт мужа и троих сыновей, все-таки осталась не одна, а с тринадцатилетним младшеньким, ставшим теперь мужчиной в доме.

После Сталинградской битвы небо над страной, может быть, и не покрылось алмазами, но, тем не менее, заблестело ярче – обнадеживающе. Дядя был честных правил и вольности в письмах себе не позволял, а чтил Верховного главнокомандующего, сказавшего, что артиллерия – бог войны, как Главного пушкаря страны и как, в самом деле, если и не бога, то полубога точно. Дядя чувствовал скорбь матери по погибшему сыну, чувствовал на расстоянии, по тому, как кровь в жилах закипала и на глаза наворачивалась слеза, лишь только он представлял себе далекую могилу истекшего кровью брата – могилу, за которую он готов был себя не жалеть и умереть, если надо, как за Родину – большую, с Пушкарем в Кремлевской выси, и малую, с матерью в сердце.

Несмотря на еще не прошедшую юношескую безусость, дядя все-таки имел настоящий солдатский ус, незримый, как военная тайна от старшего брата, куда он мотал все, что видел, слышал, чувствовал и думал в учебном лагере – все, что могло стать на фронте секретным оружием против смерти. И, казалось бы, копи его, это секретное оружие, в тылу памяти и не спеши рваться в бой, но... Голод, как известно, не тетка – на усы не смотрит, а уж тем более на безусых: сидит себе в печенках у каждого, и не выманить его оттуда никаким секретом из тыловых запасов мозга – только хлебом. А хлеба вдоволь было только на фронте, где можно было этих зажравшихся фашистов душить прямо голыми руками.

Но то на фронте. А пока здесь, в учебном лагере, голод сам держал за горло каждого курсанта, слизывая за него со стола все, до последней крошки. И все время, даже сразу по выходе из столовой, хотелось только одного: положить что-нибудь на зубок, хоть ту последнюю крошку со стола – и пожевать, пожевать, пожевать... а не затягивать туже ремень. Но дядя, с его накрученными знаниями, отлично понимал, что эта мечта – райская и не может сбыться, потому что рая нет. Но жевать эту мысль было горче, чем жевать траву, и дядя готов был землю жрать, лишь бы не жевать мысль о рае.

И вот в один из таких отчаянных дней, вдруг, дядин земляк, не кто-нибудь, из соседней деревни, слывшей в округе тем, что там жили по закону: «Не пойман – не вор», отозвал дядю в укромный уголок, где никто не видел, и протянул ему темный со светлыми крапинками брикет в четверть буханки размером – прессованный жмых от семечек – глаза дяди округлились, как два яблока, украденных прямо из рая!.. А ведь земляк жизнью рисковал, по закону военного-то времени, попадись он на прицел охраны продовольственного склада.

Дядя попал на фронт сержантом-связистом артиллерийского дивизиона, где каждого кормили, как Пушкаря с большой буквы – так казалось после военных лагерей, где дядя (при росте – метр шестьдесят пять сантиметров) потерял семнадцать килограммов. Но то – вес тела, то, что под гимнастеркой, а главный-то вес человека в том, что у него за душой, а за душой у дяди были яблоки из рая, которые жевать не пережевать.

К июлю сорок четвертого года дядя уже нанюхался пороху, как бывалый солдат, да и телом налился, как спелое яблоко.

При свете дня Неман не казался непреодолимой водной преградой. Но ночью, когда противоположный берег исчез из виду, черная бездна реки поглотила уверенность, как командиров, так через них и рядовых бойцов. Но тем не менее стрелковый полк, к которому был придан артдивизион дяди, форсировал реку и захватил плацдарм на другом берегу под непрерывным нацеленным огнем вражеских орудий. Стало очевидно, что скрытого маневра не получилось – враг именно здесь и ждал, и загасить его можно было только ответным артиллерийским огнем с нашего берега.

Но связи нет – куда стрелять неизвестно. И добровольцев больше нет. У командира дивизии в расположении артдивизиона на раздумье – секунды: «Звезду Героя тому, кто восстановит связь!» – возможно, повторил он про себя, готовый приказать любому плыть на ту сторону. Но разве можно приказать совершить чудо? Да и где он, этот богатырь?

– Я, товарищ командир! – вдруг раздалось из строя, и мой дядя сделал два шага вперед. Глаза командира округлились, как те райские яблоки – дядя чуть ли не подмигнул им, как знакомым, еще и вспомнив, что яблоки не тонут.

Его тут же снарядили в путь, связав два подручных бревнышка, куда дядя положил сапоги и придавил их полной катушкой кабеля, и, прикрываясь этой разматывающейся катушкой, поплыл навстречу огню. И никто не понял, почему у бойца, готовящегося окунуться в ад, на лице блуждает улыбка, как будто он не только выполнил приказ – восстановить связь, но и приплыл уже обратно, сверкая на груди Золотой Звездой.

Но на самом деле дядя обратно не приплывал – он остался в обескровленном полку, которому уже не могла помочь никакая артиллерия, что упустила свое золотое время, чтобы поддержать атаку полка.

В общем, бог войны опоздал на битву, и Главному пушкарю не стали докладывать о подвиге безвестного связиста. Но в родном артдивизионе каждый, слышавший тогда ночью приказ отчаявшегося комдива и увидев после боя дядю живым, бросался поздравлять его с самым высоким званием в стране – званием Героя Советского Союза! И среди поздравлявших были и такие, кто видел сообщение о дядином подвиге в дивизионной (то есть, всей дивизии) газете. 

Те счастливые дни стали легендой, что передается из уст в уста. А вот передавать из рук в руки было нечего, поскольку сама Золотая Звезда так и не упала на дядину грудь – упал убитым комдив, так и не спасший свою разбитую дивизию, обреченную на расформирование.

Зато дядя чудом остался жив, и чаще все-таки вспоминал про жмых в руках, чем про Звезду в небе.

И вообще все годы, и в войну, и после, дядя помнил о рисковом земляке, но в жизненной круговерти известного в районе человека у дяди никак не получалось добраться до него. И, только уже дожив до седин и чувствуя, что его невысказанная благодарность слишком затянулась, дядя пригласил на день Победы скромного ветерана к себе в гости.

Дядя успел – вскоре старый воин, ровесник из военных лет, умер, как будто ушел в те же врата, что сам и распахнул, когда спас дядю и дал ему точно знать, не только, что рай есть, но и кого он встретит в раю. 

Хочу закончить тем, с чего я начал записывать эти воспоминания.

Недавно Алсу прислала мне по интернету вместе с документами из архива о том неудавшемся форсировании Немана и редкую фотографию отца, с пилоткой на голове и в военно-полевой гимнастерке сержанта, перед отправкой на фронт. Я ахнул и сразу отправил ей свое, висящее у меня на видном месте, фото суворовца, в белом летнем кителе и фуражке: ну, совсем не воин Великой войны, но поворот головы, взгляд – точь-в-точь как у дяди – как будто мы оба, хотя и врозь, увидели одни и те же врата! 

И кровь у меня закипела в жилах, как тогда, давным-давно, когда мой четырехлетний сын стоял и смотрел на висящее фото суворовца, то есть, как думал я, на меня смотрел, своего отца, и, ничуть не сомневаясь в его ответе, спросил:

– Кто это?
– Это я, – не моргнув и показывая на себя, ответил сын.

Рустам САЯПОВ.