Дети войны: украденное счастье

Эльза Халитова (Шабанова), 86 лет, г. Уфа:

- Мне было пять лет, когда началась война. Но я отчетливо помню тот роковой день 22 июня. Мой папа был солистом Башкирского театра оперы и балета. Мы жили очень бедно. Впрочем, как почти все в то время. Наш деревянный двухэтажный дом на улице Новомостовой принадлежал Башдраме и Оперному театру. Там в комнатушках коммунальных квартир ютились актеры и служащие театров. Тарелка-громкоговоритель была только в комнате артистов Садыковых. И все дети дома вечерами, когда родители были на спектаклях, приходили к Свете и Алику Садыковым слушать радиопередачи. Позже мы постоянно слушали у Садыковых новости с фронта. И когда Левитан говорил о взятии нашими каких-то населенных пунктов или городов, мы начинали радостно  кричать: «Наши! Наши! Урраааа!»

В воскресенье утром, 22 июня, мы пошли с мамой за булочками на ул. Октябрьской революции. Тогда мало было продуктовых и других магазинов в Уфе, и путь до ларька был неблизким. Вдруг мы увидели бегущую по улице соседку, Байчикову Мусю. «Война! Тетя Поля, война началась!» - кричала она нам. Мы застыли как вкопанные, растерялись, а потом  сразу же побежали домой. Это был последний счастливый и безоблачный день моего детства.

Сразу же опустели полки магазинов. Через некоторое время ввели продуктовые карточки. И однажды мой старший брат Марат потерял (или у него украли) хлебные карточки на всю семью на целый месяц! Выживали с трудом. Мне постоянно хотелось есть. Я плакала по ночам от голода и иногда думала: «Зачем меня родили? Я так мучаюсь...» 

Мама около дома посадила небольшой огородик - картошку, огурцы, помидоры. Это нас здорово потом поддержало. Ведь кроме меня и Марата у нас был младший братишка Виталий. Еще родители посадили тогда три сортовые яблони, которые позже, в послевоенное и тоже голодное время, кормили весь наш двор.

Мама с 1941 года работала в госпитале, папа - в концертной бригаде от Башоперы. Они давали концерты бойцам на разных фронтах. Когда они поехали на Ленинградский фронт - от папы перестали приходить письма. Мама почернела, очень переживала, что сейчас придет похоронка. Она пошла к гадалке, и та на камушках погадала и твердо сказала: «Он жив! Ранен в правую конечность!» Рука? Нога? Неизвестно. И когда раненый в правый локтевой сустав папа вернулся домой - нашему счастью не было предела - живой! Вот и не верь после этого в мистику!

Правда, рука потеряла подвижность и папа уже не мог исполнять сольные партии в спектаклях. Позже он перешел петь в Филармонию. 

В школу тогда детей принимали с восьми лет. И я пошла в третью школу в 1944 году. Голод терзал мой растущий организм постоянно. Тем более некоторые одноклассники приносили на завтраки бутерброды с колбасой, а моя соседка по парте - конфеты и даже бутерброды с икрой. Но я была очень гордая и никогда ничего ни у кого не просила. Мне очень было жалко мою любимую учительницу, эвакуированную к нам из Москвы или Ленинграда. Она была такая худенькая, прямо прозрачная. Однажды папа привез из командировки кусковой сахар. С концертной бригадой расплатились продуктами. Это была огромная радость! Я подошла к маме и рассказала про учительницу. И она завернула мне в бумагу несколько кусков сахара. Я на перемене подошла к ней с угощением, и она чуть не заплакала, а один кусочек съела прямо при мне. После войны, рассказывали, она умерла от дистрофии в поезде по дороге домой. 

Папа ездил петь не только на фронт, выступали они и перед тружениками тыла. И однажды он взял меня с собой в район. Поселили нас у колхозников. Помню, как они варили крапиву в большом котле. А потом отбеливали суп молоком. Мне суп из крапивы безумно понравился и запомнился.

Игрушек у меня почти не было. Кукла, сшитая мамой из тряпок, была главной подружкой. Однажды меня пригласила с собой погулять дочка знаменитого комдива Шагита Худайбердина. Тамара была балериной, и они с мамой, вдовой легендарного революционера и писателя, жили от нас неподалеку и дружили с родителями. За Тамарой настойчиво ухаживал поклонник из райкома, и она на свидание для страховки решила взять малышку-соседку. Чтобы всегда был повод ретироваться. Мама нарядила меня в выходное платье, повязала бант. В парке Тамара купила мне мороженое, но все волшебные чудеса этого дня на этом не закончились. На память о той прогулке Тамара подарила мне маленькую стеклянную брошечку-медвежонка. Я аж зажмурилась и задохнулась от счастья: «Это мне???!» У меня появилось собственное бесценное сокровище! Я с медвежонком, сверкавшим, как бриллиант,  засыпала, сжимая его в кулачке, просыпаясь - любовалась: «Эх, как все-таки мне повезло! Вот оно, счастье!»

Я тогда не задумывалась, что огромное счастье безоблачного детства у нас всех украла война. Я и сейчас плачу, когда вижу по телевизору детей Донбасса. Они прячутся от бомбежек или шагают в колоннах гуманитарных коридоров своими крошечными ножками...  Горько и страшно. 

Есть замечательные стихи Людмилы Голодяевской, точно и емко отразившие весь ужас двух вдруг встретившихся в одной связке полярных слов «дети» и «война»:

Дети войны –
И веет холодом,
Дети войны –
И пахнет голодом…

Дети войны –
И дыбом волосы,
На челках детских –
Седые полосы!

Земля омыта
Слезами детскими,
Детьми советскими
И не советскими!

Какая разница,
Где был под немцами:
В Дахау, Лидице
Или в Освенциме?

Их кровь алеет
На плацах маками,
Трава поникла–
Где дети плакали!

Дети войны –
И боль отчаянна!
И, сколько надо им
Минут молчания!

Дети и война никогда не должны пересекаться. Я это очень хорошо помню и знаю.

Раиса Калимулловна Муратова, 85 лет, г. Уфа:

- Мой папа до войны был директором маслозавода в Туймазах. В 1937 году на него поступил донос, что он троцкист. Как мы потом узнали, кляузу аж на имя самого Сталина настрочил наш дальний родственник - завистливый, никчемный и пьющий человек. 

Отца тут же арестовали и судили. Тогда машина НКВД работала быстро. Ему дали 10 лет. Мне на момент ареста отца было всего два месяца, а моему брату два года.  Мы автоматически стали семьей врага народа. Маму постоянно таскали на допросы, и она оставляла нас дома одних. Соседи маме потом рассказывали, что мы целый день дома вместе плакали. Ну какая из двухлетнего братика нянька? Соседи помогать боялись, да и клеймо врагов народа на нас стояло незримое. Потом приехала ее мама из Буздяка и забрала нас всех к себе. У бабушки жить стало немного получше. Там было много родственников, все, чем могли, помогали. У бабушки были корова, овцы, свой огород. Призрак голодной смерти отступил.

Когда мне было четыре года, мама выхлопотала свидание с отцом. Она взяла на него с собой мое платьишко. Он зарылся в него лицом и вдыхал-вдыхал детский аромат дочки, которую так больше и не увидел...

Младшая сестра мамы была женой офицера, и они помогли переехать нам в Уфу. Чтобы мы с братом учились в уфимской школе. Тетя Зоя помогла устроиться маме на работу бухгалтером. Тогда, правда, это была одна из самых низкооплачиваемых профессий. Но лучше, чем ничего. Особенно для жены осужденного-«троцкиста». 

Отец, отсидев шесть лет в колонии, стал писать письма Сталину, что его оболгали и он ни в чем не виноват. Просил отправить его на фронт. Его просьбу удовлетворили и зачислили в штрафбат. А эти батальоны бросали в самые жаркие битвы. Он погиб через три месяца. 

Войну запомнила как страшный голод.  Всегда, постоянно, ежеминутно хотелось есть. Снились сны про еду. И даже во снах это были не пирожные и торты, а хлеб или картошка...

Продолжение следует.

Дети войны: Мы работали в колхозах наравне со взрослыми

Дети войны: ужасы оккупации и жизнь в эвакуации